Цивилизация
Пора перестать сравнивать Путина с Брежневым. Это сегодня уже пройденный этап, при всем их сходстве, которое действительно бьет в глаза. Да, оба засиделись на должностях. Оба – друзья своих друзей. Оба – лихие мужчины и обожатели передовой техники (Брежнев отчаянно гонял на автомобилях и составил себе из них шикарную коллекцию). У обоих богатое чувство юмора (правда, Брежнев сам придумывал свои остроты, а Путин шутит цитатами из советских мультфильмов и кинокартин).
Но вождей с одинаковыми карьерными траекториями у нас не было и не будет. И это особенно ясно сейчас, в праздник тринадцатилетия путинского правления. Хотя почему-то и не все помнят, что именно
16 августа 1999-го сегодняшний лидер нации был официально утвержден в должности премьер-министра и с тех пор, меняя иногда официальные посты, непрерывно управляет нашей державой.
Тринадцать лет – дата некруглая, но красивая. И этого срока как раз достаточно, чтобы ощутить, что вторым Брежневым он для нас уже не станет. Хотя, может быть, и хотелось бы, если допустить, что другого выбора нет. Не будем даже исключать, что он и сам бы хотел, да вот не выходит. Другое тысячелетье на дворе.
Брежнев после тринадцати лет власти, т. е. где-то в конце 1977-го, был уже человеком финиширующим и сам это понимал не хуже других. Но при этом ничуть не сомневался, что система, которую он возглавлял, абсолютно незыблема и будет существовать всегда. И это, конечно, стабилизировало его представления о действительности. О приближении 1991 года он не догадывался и поэтому полагал, что имеет право проводить старость в покое и неге, забавляя себя геройскими звездами, званиями и литературными премиями.
Путин, напротив, категорически не признает себя финиширующим политиком. В том числе и потому, что он просто не знает, каким способом себя таковым признать. Ведь его картина мира трагична:
Путин явно исходит из того, что система, во главе которой он стоит, — явление эфемерное и способное рухнуть буквально от косого взгляда, от грубой песенки, от происков какой-нибудь микроскопической НКО, получившей тысячедолларовый грант из вражеских рук. Он чувствует себя вождем системы, которая всегда на краю гибели.
Действующий наш политический режим рожден революцией 1991 года. Волей-неволей Путин – наследник августовских событий. Но воспоминания о тогдашней революционной смене власти превратились в кошмар для Кремля — и притом в кошмар, непрерывно усиливающийся. В последние месяцы это перешло в острейшее желание как-нибудь сменить политическое происхождение – может, даже переназвать режим, произвести его от других истоков, не от Сталина, так от Победоносцева, от кого и от чего угодно, лишь бы не выводить его из тех событий, из которых он происходит на самом деле. Вот только никак не удается подобрать убедительные формулировки отречения. Но их ищут и не теряют надежды отыскать.
Эти старания отмежеваться от собственных политических корней могут смотреться парадоксально: ведь в официальном активе путинского правления одни лишь победы – от экономического чуда и до вставания с колен. Система вроде бы имела все основания чувствовать себя в тупике в 99-м, а вовсе не сейчас, после стольких успехов. Но парадокса как раз и нет.
Народная память о 90-х годах плоха и не может быть другой: всякая революция имеет свой термидор, то есть времена, когда новый руководящий класс привыкает безнаказанно жировать и безобразничать. После чего начинаются поиски твердой руки, которая ввела бы в берега новых хозяев жизни и одновременно защитила бы скомпрометированный революционный режим от еще одной революции. Приходит первый консул Бонапарт, со своими сверхамбициями и завоевательными планами. Или первый президент США Вашингтон, довольный ролью отца нации и не стремившийся стать пожизненным диктатором. Кстати, Бонапарт на первых порах собирался подражать именно Вашингтону, но потом передумал.
То есть у каждого термидора обязательно бывает финиш, но потом возможны очень разные варианты. И понять этот факт гораздо важнее, чем сравнивать Путина с ничуть на него не похожими Наполеоном или Вашингтоном. Были варианты и на излете нашего собственного термидора. И даже позже.
Смешно это вспоминать или нет, но главные достижения путинской эпохи вошли в жизнь еще до прихода Путина. Просто их не успели тогда осознать.
Политику вставания с колен первым принял на вооружение Евгений Примаков, министр иностранных дел с 1996 года. А весной 1999-го, в разгар югославского кризиса, уже будучи премьером, Примаков защищал Милошевича, пожалуй, потверже, чем путинский Кремль защищает сегодня Башара Асада. Конечные результаты обеих этих защит будут похожи, но ведь и само вставание с колен – это не результаты, а жесты.
Тот же Примаков (и в том же 1999-м) в роли лидера фрондирующей перед Кремлем части номенклатуры публично призывал к выборочным арестам олигархов, к отмене выборности губернаторов и к ставке на госмонополии. Путин на его фоне выглядел не как будущий последователь, а как умеренная и современно мыслящая альтернативная фигура.
Что же до легендарного путинского экономического роста, то и он стартовал еще до Путина, в последний год термидора. Подъем российской экономики начался почти сразу после дефолта, уже в конце 1998-го, а в 1999-м ВВП вырос на 6,4%, сразу показав темпы, не виданные не то что в 90-х, но и в 80-х годах.
Приняв бразды, Путин пришел вовсе не на пепелище. Он унаследовал эффектные внешнеполитические идеи, уже стартовавший и набиравший силу рост экономики, а также и всеобщее, снизу доверху, стремление подчиниться твердой руке и небывалую раздробленность общества.
Это его и подвело. Он не получал правильных сигналов от страны, но получал поток неправильных от своих ближних людей. Если бы поголовный конформизм был менее бездумным, а общество не таким беспомощным, то чувство реальности, довольно заметное в Путине в первые годы правления, могло бы, пожалуй, сохраниться, а то еще и окрепнуть. Как знать, Путин, может быть, даже прославился бы как государственный строитель, укрепил бы и заново легитимизировал доставшийся ему режим и с почетом ушел бы в 2008-м.
Эти лучезарное видение нужно, конечно, дополнить одной поправкой.
Мандат 1999 года, кому бы он тогда ни достался, никоим образом не предполагал строительства демократического государства современного типа: такого государства на тот момент никто не хотел.
Самое большее, в нулевые годы мог сложиться режим, в котором доминировала бы настоящая, а не муляжная «партия власти», однако уже состоялось бы первичное размежевание бизнеса и бюрократии и поднялись бы общественные институты нормального типа: гражданская служба, полиция, судебная система, местное самоуправление, хозяйственные и профессиональные объединения.
Но тогда, на следующей стадии, в десятые, скажем, годы движение такой системы к политическому многообразию стало бы уже неизбежным и шло бы довольно гладко. Революция 91-го года обрела бы историческое оправдание. Как раз примерно в наши дни.
Осуществился, однако, совершенно другой вариант.
Начав с деклараций об укреплении государственных институтов, Путин быстро приучился поступать наоборот — ломать и превращать в муляжи все общественные структуры, попавшие под руку. В те годы это совершалось с обманчивой легкостью. Зато сегодня он не может политически опереться ни на какие установки и институции режима, рожденного в 91-м: ведь он не оставил от них ничего живого.
Если не считать охранительных структур, верность которых нигде и никогда не бывает безграничной, лидер нации сегодня в одиночестве. Задачи, взятые им на себя в 99-м, не выполнены. Тринадцать лет, преподносившиеся как эпоха великих свершений, оказались лишь затянувшимся политическим антрактом. За плечами Путина нет политического режима, который обеспечивал власть Ельцина даже в те дни, когда рейтинги его популярности опускались до нуля. Путин правит просто потому, что казна по-прежнему полна нефтедолларами, а общество, хоть и оживает понемногу, еще не показало своей подлинной силы даже и на одну десятую.
От этой безысходности и нынешний плюрализм в начальственных головах, когда разом обсуждаются и какие-то модернизаторские прожекты, и новации, клонящиеся к превращению России в теократию иранского образца.
Тринадцать лет Путин, успешно переборов первоначальные свои колебания, шел в тупик. Спору нет, вместе с народом. Но выбираться оттуда предстоит порознь.
